Но когда померкнут все огни,
Чтобы сел хоть на поле, хоть на реку -
Протяни мне руку, протяни,
Чтобы мог я опуститься на руку

- Вадим Егоров

В такие моменты время не замирает, нет. Просто становится осязаемым и тяжелым. Мартину кажется, что каждая секунда металлическим звоном долго отдается у него в ушах, дрожью пробегает по телу до ребер, где давно уже сжался болезненный комок. На всякий случай он еще раз перебирает в голове все возможные и невозможные телефонные номера, которые успел набрать за эти два дня. Может быть можно сделать что-то еще? Хоть что-то кроме этого бесконечного, вязнущего во времени ожидания? Нельзя.

С глухим стуком падает лед в бокал, коротко звякает горлышко бутылки. Невыносимо громко тикают часы. Хочется швырнуть их в стену, но Мартин достает из часов батарейки, аккуратно кладет их на стол рядом и поправляет, чтобы не укатились. Секунды все равно продолжают падать металлическими шариками куда-то в пространство. А кажется, что прямо под ноги, на кафельный пол кухни.

После второго бокала Мартин идет в кабинет. Там, в одном из ящиков стола, за папками со счетами и гарантиями, прошлогодним ежедневником с важными записями, контейнером с флешками, мотком проводов и коробкой батареек лежит едва начатая пачка сигарет. Он достает все из ящика, аккуратно, по одному предмету, выкладывает на столе и, забрав пачку, в таком же порядке складывает все назад. Идет на крыльцо, потому что курить в доме ему не приходит в голову даже сейчас.

На улице сумерки и какое-то непривычно огромное, почти фиолетовое и темное небо. Распахнутое над головой и дальше, за одноэтажными домами, парком, за линией электропередач. Темное, пока еще беззвездное, с полупрозрачным и хрупким ломтиком месяца. И уже зажигая сигарету, Мартин внезапно осознает, что где-то там, в этой темнеющей бесконечности, должен сейчас лететь знакомый самолет. Мартин почти видит как болтается он в небе, теряется в облаках, пропадает и все-таки летит. И не остается в мире больше ничего: ни прогуливающихся по соседней улице людей, ни света фар проезжающих к своим дворам машин, ни криков детей с дальней детской площадки. Есть только маленький, снизу кажется - не больше ломтика месяца, самолет, огонек сигареты в пальцах Мартина и незримая нить между ними. Вторую и третью зажженные сигареты он почти не курит, просто держит в руке, пока они прогорают до фильтра.

Когда на улице становится совсем темно и наваждение проходит, Мартин идет обратно в такой же темный дом. Не зажигая свет садится в кресло и неподвижно слушает как секунды складываются в такие же осязаемые минуты, а минуты в часы. Пока не раздается звонок в дверь.

Мгновенно стряхивая с себя оцепенение, спеша к двери, включая попутно свет везде, где выключатели попадаются на пути, он уже знает, что все хорошо. Но у двери на долю секунды все-таки замирает, боясь ошибиться.

На пороге за дверью стоит Линнар и улыбается очень усталой улыбкой.

- Знаешь, - без приветствий говорит он, обнимая Мартина. И смотрит так, будто прямо сейчас хочет сказать что-то очень важное. - Знаешь, - повторяет он, внезапно садится на пол и пытается стянуть с себя ботинок, - я сейчас невозможно просто, не человечески хочу спать...

- Я вижу, - улыбаясь тихо говорит Мартин, потому что так и не успевший даже до второго ботинка добраться Линнар, и в самом деле, уже спит, прислонившись к коридорной стене.